Обломилось?

МОЙ ЛУЧШИЙ ДРУГ
(Песня с неожиданным концом)

Наконец опустела квартира.
Тишина, и вокруг — никого…
В закоулочке возле сортира
я дружка достаю своего.

Образец наилучших кондиций.
Поглядите, — красавец какой!
Был экстаз от ритмических фрикций,
совершаемых правой рукой.

Я держал его нежным захватом,
ощущал его мощный накал.
Пах он терпким, густым ароматом
и блестящей слезой истекал…

Не сочтите, что мелкий охальник
эпатирует. Вы не правы!!!
Я облуживал новый паяльник,
а не то, что подумали вы.

Чужие тайны

Космонавты летали, но бога не видели, и для старта погода дрянь. Космонавт Иван вылезает из кителя, облачается в стеклоткань. Отстегнув защелку, поправив челку, отодвинув назад стекло, на ракету смотрит и
пальцами щелкает: шепчет хоть бы не повезло. Паутина кабелей по колодцам. Электричество пахнет, когда течет, кислой медью.
Может, мне рано к праотцам? Нет, обратный пошел отсчет.
Тело весит столько, что просто бесит. Пот по носу катится на губу. И под хвост коту тренировки месяцы, и трясет так, что яебу. А когда перегрузку сменяет эта тошнота, будто в лифте сорвался трос, на борту появляется полуодетый космонавт номер раз Иисус Христос. И схватив Ивана за шею крепкую, он ему говорит:
ты, Иван, пойми: ты вернешься, но я одного потребую - не трепись там без надобности с людьми. А Иван говорит - а иначе? - Ваня, подполковник, матить, ты знай молчи. А иначе ты просто утонешь в ванне или хуже - есть у меня лучи...
И Ивану видится подмосковный городок, где квартира ему дана, его (бывший) начальник, его полковник, и его подполковничья жена. На закате небо вспухает красным, с неба льется славы господней свет, городок пылает, стекает, гаснет - дальше пленка лопается, привет.
На прессухе в Интер-, простите, -факсе, косяка давя на закат в окне, космонавт Иван излагает массам про расцвет науки в грядущем дне. А потом, с космонавтом постарше Пашей заперевшись в ленинском уголке, ощущает что стал он намного старше даже звезд, отражающихся в реке. И скривившись, губы твердят устало - космонавты летали, но бога не видели, десять раз и двадцать, много не мало - не прогневали, Господи? Не обидели?

* * *

Эй, слепой, сыграй мне на баяне хули толку пусть аккордеон и слепой ты с понтом, среди пьяни самый сука жалостный гондон - шире руку, сука, руку шире, перламутром крася перелив, и поехал, раз-два-три-четыре, бельма на продажу оголив - и летит мотив нечистой птицей средь полей и рек, лесов и сел, и игра ни к черту не годится, но ведь как сбивается, козел - будто он слепой не понарошку, будто на заплеванный перрон, на торги разваренной картошкой вынес сука свой аккордеон. И окурок как от астры плоской, в кепке снова мятые рубли, даму угостите папироской - и пошли, пошли, пошли, пошли: рынок шепчет, пахнет керосином, сумки, тачки, грязные тюки, старый ветеран в костюме синем, что теперь до гробовой доски; инструмент простуженный и хриплый, звуки и натужны и трудны, где же твой дружок, еврей со скрипкой, ладно врать - уехал из страны.
Как же сука я тебе завидую: молча, сука, голос задрожит, что мою неровную обиду можешь, спотыкаясь, изложить. Это все прощание славянки, даже если русская на треть, это в горле ком и обещания если ты разлюбишь умереть; это все смешные ощущения - губы держат шпильки поутру, а прощанье там или прощенье, слава богу, я не разберу.
Дверь машины срежет взмыв мотива, поползет стоянка за окном, и смешно, и больно, и противно, и на самом деле не смешно.

* * *

Ночь тревожная стоит - крики паровозные, магазин уже закрыт, съежился квартал. Трутся тени по двору, кажется, тверезые - а может и упоротые, я не проверял. И в кустах еще возня - всхлип ли, плач ли, хохот - так, по звуку, бледный конь мертвечину ест и вздыхает: как уж тут дверью не грохать, поскорее хочется спрятаться в подъезд. А в подьезде - русский дух, прелая овчина, суп подкисший, чай-мочай, сковородный чад - у лифта девицу мнет молодой мужчина, я иду - они стоят, смотрят и молчат.
Что ж так кисло по весне, перезимовали ж. Это что у вас стряслось, авитаминоз?
И будто кто-то шепчет мне: ебнулся, товарищ? Тут всегда и было так, ты нам это брось.
Я иду себе домой в грусти и кручине, и следит в глазок сосед - я ли там иду. Пыль сера, земля сыра, листьев нет в помине - год две тысячи девятый, оттепель в аду.

* * *

Слушай, зачем ты куришь, зачем, я курю, но тебе зачем -
Ты же красивая, молодая, потом скажешь эй, а пиздец, приехали.
Что они все тут так орут, чо они так орут вообще?
А, это я ору? Эхо, говоришь? Эхо ли...
Пока не прокричат петухи, петухи пока не прокричат, садись и слушай.
Их делают из трухи, из трухи и чепухи, их сушат.
Я буду тише, хорошо. Глуше.
Сушат - и чепуху, и труху.
И потом наматывают на веточки, на веточки наматывают, а в веточках этих - яд,
Оттого они и горят, говорят. Кто говорит? Никто. Так, говорят.
Сигареты делают из чепухи, из трухи, которую сушат,
А потом эти веточки горят, яд пробирает тебя с головы до пят,
Душит.
И живет в тебе, в ногах отзывается болью, в сердце - болью,
И кагбе говорит тебе, какбеговориттебе: сейчас станет лучше.
Слушай, деточка, если тебе нужен любовник,
Возьми меня - я хорошо ебусь и не лезу в душу.
А она говорит: слушай, ты перебрал, зачем ты так много пьешь,
В твои годы литр - это такой объем. Такой такой.
Слушай, давай уйдем, давай домой уйдем, домой, пойдешь?
Папа, пойдем домой.